В пустыне мысли могут быть только свои, вот почему и боятся пустыни, что боятся остаться наедине с самим собой.
Давным-давно это было, но быльем еще не поросло, и я не дам порастать, пока сам буду жив. В то далекое «чеховское» время мы, два агронома, люди между собой почти незнакомые, ехали в тележке в старый Волоколамский уезд по делам травосеяния. По пути нам было целое поле цветущей синей медоносной травы фацелии. В солнечный день, среди нашей нежной подмосковной природы это яркое поле цветов казалось чудесным явлением. Синие птицы как будто бы из далекой страны прилетели, ночевали тут и оставили после себя это синее поле. Сколько же там, мне думалось, в этой медоносной синей траве, теперь гудит насекомых. Но ничего не было слышно из-за тарахтенья тележки по сухой дороге. Очарованный этой силой земли, я забыл о делах травосеяния и, только чтоб послушать гул жизни в цветах, попросил товарища остановить лошадь.
Сколько времени мы стояли, сколько я был там с синими птицами, не могу сказать. Полетав душой вместе с пчелами, я обратился к агроному, чтобы он тронул лошадь, и тут только заметил, что этот тучный человек с круглым заветренным простонародным лицом наблюдал меня и разглядывал с удивлением.
Зачем мы останавливались? - спросил он.
Да вот, - ответил я, - пчел мне захотелось послушать.
Агроном тронул лошадь. Теперь я в свою очередь вгляделся в него сбоку и что-то заметил. Еще раз глянул на него, еще и понял, что этот до крайности практический человек тоже о чем-то задумался, поняв через посредство, быть может, меня роскошную силу цветов этой фацелии.
Его молчание мне становилось неловким. Я спросил его о чем-то незначительном, лишь бы не молчать, но он на вопрос мой не обратил ни малейшего внимания. Похоже было, что мое какое-то неделовое отношение к природе, быть может просто даже молодость моя, почти юность, вызвали в нем свое собственное время, когда каждый почти бывает поэтом.
Чтобы окончательно вернуть этого тучного красного человека с широким затылкам к действительной жизни, я поставил ему по тому времени очень серьезный практический вопрос.
По-моему, - сказал я, - без поддержки кооперации наша пропаганда травосеяния - пустая болтовня.
А была ли у вас, - спросил он, - когда-нибудь своя Фацелия?
Как так? - изумился я.
Ну да, - повторил он, - была ли она?
Я понял и ответил, как подобает мужчине, что, конечно, была, что как же иначе…
И приходила? - продолжал он свой допрос.
Да, приходила…
Куда же делась-то?
Мне стало больно. Я ничего не сказал, но только слегка руками развел, в смысле: нет ее, исчезла. Потом, подумав, сказал о фацелии:
Как будто ночевали синие птицы и оставили свои синие перья.
Он помолчал, глубоко вгляделся в меня и заключил по-своему:
Ну, значит, больше она уже не придет.
И, оглядев синее поле фацелии, сказал:
От синей птицы это лежат только синие перышки.
Мне показалось, будто он силился, силился и наконец завалил над моей могилой плиту; я еще ждал до сих пор, а тут как будто навсегда кончилось, и она никогда не придет. Сам же он вдруг зарыдал. Тогда для меня его широкий затылок, его плутоватые, залитые жиром глазки, его мясистый подбородок исчезли, и стало жаль человека, всего человека в его вспышках жизненной силы. Я хотел сказать ему что-то хорошее, взял вожжи в свои руки, подъехал к воде, намочил платок, освежил его. Вскоре он оправился, вытер глаза, взял вожжи опять в свои руки, и мы поехали по-прежнему.
Через некоторое время я решился опять высказать, как мне казалось тогда, вполне самостоятельную мысль о травосеянии, что без поддержки кооперации мы никогда не убедим крестьян ввести в севооборот клевер.
А ночки-то были? - спросил он, не обращая никакого внимания на мои деловые слова.
Конечно, были, - ответил я как настоящий мужчина.
Он опять задумался и - такой мучитель! - опять спросил:
Что же, одна только ночка была?
Мне надоело, я чуть-чуть рассердился, овладел собой и на вопрос, одна или две, ответил словами Пушкина:
- «Вся жизнь - одна ли, две ли ночи».
Все было прекрасно на этой тяге, но вальдшнеп не прилетел. Я погрузился в свои воспоминания: сейчас вот вальдшнеп не прилетел, а в далеком прошлом - она не пришла. Она любила меня, но ей казалось этого недостаточно, чтобы ответить вполне моему сильному чувству. И она не пришла. И так я ушел с этой «тяги» своей и больше не встречал ее никогда.
Такой сейчас чудесный вечер, птицы поют, все есть, по вальдшнеп не прилетел. Столкнулись две струйки в ручье, послышался всплеск и ничего: по-прежнему вода мягко катится по весеннему лугу. А после оказалось, раздумывал я: из этого, что она не пришла, сложилось счастье моей жизни. Вышло так, что образ ее мало-помалу с годами исчезал, а чувство оставалось и жило в вечных поисках образа и не находило его, обращаясь с родственным вниманием к явлениям жизни всей нашей земли, всего мира. Так на место одного лица стало все как лицо, и я любовался всю жизнь свою чертами этого необъятного лица, каждую весну что-то прибавлял к своим наблюдениям. Я был счастлив, и единственно, чего мне еще не хватало, это чтобы счастливы, как я, были все.
Так вот оно чем объясняется, что моя литература остается жить: потому что это моя собственная жизнь. И всякий, кажется мне, мог бы как я: попробуй-ка забудь свои неудачи в любви и перенеси свое чувство в слово, и у тебя будут непременно читатели.
И я думаю теперь, что счастье вовсе не зависит от того, пришла она или не пришла, счастье зависит лишь от любви, была она или не была, самая любовь есть счастье, и эту любовь нельзя отделять от «таланта».
Так я думал, пока не стемнело, и я вдруг понял, что больше вальдшнеп не прилетит. Тогда резкая боль пронзила меня, и я прошептал про себя: «Охотник, охотник, отчего ты тогда ее не удержал!»
Аришин вопрос
Когда эта женщина ушла от меня, Ариша спросила:
А кто у ней муж?
Не знаю, - сказал я, - не спрашивал. И не все ли нам-то равно, кто у ней муж?
Как же так «все равно», - сказала Ариша, - сколько сидели с ней, разговаривали, и не знаете, кто у ней муж, я бы спросила.
В следующий раз, когда она пришла ко мне, вспомнился Аришин вопрос, но я опять не спросил, кто у ней муж. Я потому не спросил, что она мне чем-то понравилась, и догадываюсь, именно тем, что глаза ее напомнили мне возлюбленную моей юности чудесную Фацелию. То пли другое, по она мне правилась именно тем же, чем некогда и Фацелия: она не возбуждала во мне помыслов о сближении, напротив, этот мой интерес к ней отталкивал всякое бытовое внимание. Никакого дела мне теперь не было до ее мужа, семьи, дома. Когда она собралась уходить, мне вздумалось, после трудной работы, подышать воздухом, быть может и проводить ее до дому. Мы вышли, было морозно. Черная река зябла, и струйки пара перебегали всюду, и от ледяных заберегов слышался шорох. Такая была страшная вода, бездна такая, что казалось, и самый несчастный, кто решился бы утонуть, взглянув в эту черную бездну, вернулся к себе домой радостный и прошептал, разводя самовар:
«Вздор-то какой - топиться! Там еще хуже нашего. Тут-то я хоть чаю попью».
А у вас есть чувство природы? - спросил я свою новую Фацелию.
А что это? - опросила она в свою очередь.
Она была образованная женщина и сотни раз читала и слышала о чувстве природы. Но вопрос ее был такой простой, искренний. Не оставалось никакого сомнения: она действительно не знала, что такое чувство природы.
«И как она могла знать, - подумалось мне, - если она-то, может быть, эта моя Фацелия, и есть сама „природа“».
Эта мысль поразила меня.
Еще раз захотелось мне с этим новым пониманием заглянуть в милые глаза и через них внутрь той самой моей «природы», желанной, и вечно девственной, и вечно рождающей.
Но было совсем темно, и взлет моего большого чувства попал в темноту и вернулся назад. Какая-то вторая моя натура вновь поставила этот Аришин вопрос.
В это время мы проходили по большому чугунному мосту, и, как только я открыл рот, чтобы задать своей чудесной Фацелии Аришин вопрос, сзади себя я услышал чугунные шаги. Я не хотел обернуться и посмотреть, какой великан шел по чугунному мосту. Я знал, кто он был: он был командор, карающая сила за бесплодность мечты моей юности, поэтической мечты, вновь подменяющей мне подлинную любовь человеческую.
И когда я поравнялся с ним, он только тронул меня, и я полетел через барьер в черную бездну.
Я очнулся в постели и подумал: «Не так-то уж глуп, как я думал, этот бытовой Аришин вопрос: если бы я в юности своей не подменил любовь свою мечтой, я не потерял бы свою Фацелию и сейчас через много лет не приснилась бы черная бездна».
Росстань
Стоит столб, и от него идут три дороги; по одной, по другой, по третьей идти - везде беда разная, но погибель одна. К счастью, иду я не в ту сторону, где дороги расходятся, а оттуда назад, - для меня погибельные дороги у столба не расходятся, а сходятся. Я рад столбу и верной единой дорогой возвращаюсь к себе домой, вспоминая у росстани свои бедствия.
Капля и камень
Лед крепкий под окном, но солнце пригревает, с крыш свесились сосульки - началась капель. «Я! я! я!» - звенит каждая капля, умирая; жизнь ее - доля секунды. «Я!» - боль о бессилии.
Но вот во льду уже ямка, промоина, он тает, его уже нет, а с крыши все еще звенит светлая капель.
Капля, падая на камень, четко выговаривает: «Я!» Камень, большой и крепкий, ему, может быть, еще тысячу лет здесь лежать, а капля живет одно мгновение, и это мгновение - боль бессилия. И все же: «капля долбит камень», многие «я» сливаются в «мы», такое могучее, что не только продолбит камень, а иной раз и унесет его в бурном потоке.
Граммофон
До того тяжела была утрата друга, что о внутреннем моем страданье стали замечать и посторонние. Жена моего хозяина это заметила и потихоньку спросила меня, чем это я так расстроен. Я встретил первого человека, проявившего живое участие, и все ей рассказал о Фацелии.
Ну, я вас сейчас вылечу, - сказала хозяйка и велела мне отнести в сад ее граммофон. Там было много цветущей сирени. Еще там была посеяна фацелия, и ярко-синяя цветущая поляна вся гудела пчелами. Добрая женщина принесла пластинку, завела, и в граммофон знаменитый в то время певец Собинов запел арию Ленского. Хозяйка восхищенно смотрела на меня, готовая помочь мне всем, чем могла. Каждое слово певца процветало любовью, пропитывалось медом фацелии, веяло ароматом сирени.
С тех пор прошло множество лет. И когда мне случается слышать где-нибудь арию Ленского, то все непременно возвращается: пчелы, синяя фацелия, сирень и моя добрая хозяйка. Тогда я не понял, но теперь знаю, что она действительно вылечила меня от безысходной тоски, и когда все вокруг меня начинают с презрением говорить о мещанстве граммофона - я молчу.
Мышь
Мышь в половодье плыла долго по воде в поисках земли. Измученная, наконец-то увидела торчащий из-под воды куст и забралась на его вершину. До сих пор мышь эта жила, как все мыши, смотрела на них, все делала, как они, и жила. А вот теперь сама подумай, как жить. И на вечерней заре солнечный луч красный так странно осветил лобик мышиный, как лоб человеческий, и эти обыкновенные мышиные глазки-бусинки черные вспыхнули красным огнем, и в них вспыхнул смысл всеми покинутой мыши, той особенной, которая единственный раз пришла в мир, и если не найдет средства спасенья, то навсегда уйдет; и бесчисленные поколения новых мышей никогда больше не породят точно такую же мышь.
Со мной в юности было как с этим мышонком: не вода, а любовь, тоже стихия, охватила меня. Я потерял тогда свою Фацелию, но в беде своей что-то понял и, когда спала любовная стихия, пришел к людям, как к спасительному берегу, со своим словом о любви.
Поющие двери
Глядя на ульи с пчелами, летающими туда и сюда в солнечном свете: туда легкими, сюда обремененными цветочной пыльцой, - легко представляешь себе мир людей и вещей согласованных, вещей, обжитых до того, что они, как двери в «Старосветских помещиках», поют.
На пасеке я всегда вспоминаю старосветских помещиков, как они были для Гоголя: в смешных старичках с их поющими дверями Гоголю чудилась возможность гармонической и совершенной любви людей на земле.
Girculus vitiosus
Когда-то я дивился, как не стыдно жить лысым, откуда берут они охоту и на что рассчитывают, расправляя нижние последние длинные волосы по всей лысине, примазывая их чем-то даже довольно прочно. Лысые, пузатые люди во фраках, старые девы с желтыми щеками, в бриллиантах и бархате. Как не стыдно всем им показываться при белом свете и рядиться в богатые одежды? Прошло два, три десятка лет, и мне пришлось зачесывать волосы свои наперед, и кто-то открыл однажды их и сказал: зачем вы закрываете, у вас такой правильный лоб, превосходная лысина. И вот я мало-помалу совершенно примирился с лысиной. Я со всеми примирился недостатками… Примирился даже с утратой своей юношеской Фацелии. Лысые, пузатые, желтые, больные не беспокоят моего воображения, и только не могу еще перешагнуть через бездарных. Но думаю, что и талант тоже, как лысина: может талант пройти, писать не захочется, и с этим тоже помиришься. Ведь не ты же сам создал свой талант, у тебя это выросло, как густые волосы, и он тоже, если так оставить, вылезет, как волосы: писатель «испишется». Не в таланте дело, а в том, кто управляет талантом. Вот уж этого утратить нельзя, эта утрата незаменима: это уж не лысина, не брюхо, это я сам. И пока «я сам» существует, нечего плакать об утраченном: ведь говорят: «снявши голову, по волосам не плачут», значит, можно сказать и так: «была бы голова, а волосы вырастут».
Дочь Фацелии
Я потерял ее вовсе из виду, и с тех пор много лет прошло. Я до того утратил ее черты, что не мог бы по лицу узнать ее. И только вот одни глаза, похожие на две северные звездочки, это я бы, конечно, узнал.
И случилось однажды, я зашел в комиссионный магазин купить себе одну вещь. Мне удалось эту вещь найти и купить. С чеком в руке я стал в очередь. Рядом же была очередь вторая, из тех, у кого были только крупные деньги: в кассе не было разменных денег. Одна молодая женщина из той очереди попросила у меня разменять пять рублей: ей нужно было всего только лишь два рубля. У меня было мелких только два рубля, и я охотно предложил взять от меня эти два рубля…
Вероятно, она не поняла меня, что я желаю просто отдать ей, подарить деньги. А может быть, она была такая милая, что победила в себе чувство ложного стыда и хотела стать выше условных мелочей. К сожалению, протягивая деньги, я взглянул на нее и вдруг узнал те самые глаза, те самые две северные звездочки, как у Фацелии. В одно мгновенье это я успел через глаза заглянуть внутрь ее души, и мне успело мелькнуть, что, может быть, это дочь «ее»…
Но денег от меня после такого заглядывания взять оказалось невозможным. А может быть, она только тут успела сообразить, что деньги я хочу ей, незнакомой, подарить.
Подумаешь, деньги-то какие, всего два рубля! Я протянул руку с деньгами.
Нет! - сказала она. - Так взять я от вас не могу.
А я-то в ту минуту, узнавая те глаза, готов был отдать ей все, что у меня было, я готов был по одному ее слову побежать куда-то и принести ей еще и еще…
Умоляющим взглядом, как нищий из нищих, я поглядел и попросил:
Возьмите же…
Нет! - повторила она.
И когда у меня сделался вид совершенно несчастного, брошенного, измученного бездомьем человека, она что-то вдруг поняла, улыбнулась тою самой прежней своей улыбкой Фацелии и сказала:
Мы сделаем так: вы у меня возьмете пять рублей и мне дадите два. Хотите?
С восторгом я взял у нее пять рублей и видел, что восторг мой она хорошо поняла и оценила.
Горе, скопляясь в одной душе больше и больше, может в какой-то прекрасный день вспыхнуть, как сено, и все сгореть огнем необычайной радости.
Победа
Друг мой, ни на севере, ни на юге нет тебе места, если сам поражен: вся природа побежденному человеку - поле, где была проиграна битва. Но если победа, если даже дикие болота одни были свидетелем твоей победы, то и они процветут необычайной красотой, и весна останется тебе навсегда, одна весна, слава победе.
Последняя весна
Быть может, эта весна моя последняя. Да, конечно, каждый молодой и старый, встречая весну, должен думать, что, может быть, это последняя весна и больше он к ней никогда не вернется. От этой мысли радость весны усиливается в сто тысяч раз, и каждая мелочь, зяблик какой-нибудь, даже слово, откуда-то прилетевшее, являются со своими собственными лицами, со своим особенным заявлением на право существования и участия и для них тоже в последней весне.
Близкая разлука
Осенью, конечно, все шепчет кругом о близкой разлуке, в радостный солнечный день к этому шепоту присоединяется задорное: хоть один, да мой! И я думаю, что, может быть, и вся наша жизнь проходит, как день, и вся мудрость жизненная сводится к тому же самому: одна только жизнь, единственная, как осенью единственный солнечный день, один день, а мой!
Старый скворец
Скворцы вывелись и улетели, и давно уже их место в скворечнике занято воробьями. Но до сих пор на ту же яблоню прилетает в хорошее росистое утро старый скворец и поет.
Вот странно, казалось бы, все уже кончено, самка давно вывела, детеныши выросли и улетели… Для чего же старый скворец прилетает каждое утро на яблоню, где прошла его весна, и поет?
Удивляюсь скворцу, и под песню его косноязычную и смешную сам в какой-то неясной надежде, ни для чего иногда тоже кое-что сочиню.
Птичик
Птичик, самый малый, сел на вершинный палец самой высокой ели, и, видно, он там недаром сел, тоже славил зарю; клюв его маленький раскрывался, но песня не достигала земли, и по всему виду птички можно было понять: дело ее - славить, а не в том, чтобы песня достигала земли и славила птичку.
У старого пня
Пусто никогда не бывает в лесу, и если кажется пусто, то сам виноват.
Старые умершие деревья, их огромные старые пни окружаются в лесу полным покоем, сквозь ветви падают на их темноту горячие лучи, от теплого пня вокруг все согревается, все растет, движется, пень прорастает всякой зеленью, покрывается всякими цветами. На одном только светлом солнечном пятнышке на горячем месте расположились десять кузнечиков, две ящерицы, шесть больших мух, две жужелицы… Вокруг высокие папоротники собрались, как гости, редко ворвется к ним самое нежное дыхание где-то шумящего ветра, и вот в гостиной у старого пня один папоротник наклонится к другому, шепнет что-то, и тот шепнет третьему, и все гости обменяются мыслями.
Неведомому другу
Солнечно-росистое это утро, как неоткрытая земля, неизведанный слой небес, утро такое единственное, никто еще не вставал, ничего никто не видал, и ты сам видишь впервые.
Допевают свои весенние песни соловьи, еще сохранились в затишных местах одуванчики, и, может быть, где-нибудь в сырости черной тени белеет ландыш. Соловьям помогать взялись бойкие летние птички - подкрапивники, и особенно хороша флейта иволги. Всюду беспокойная трескотня дроздов, и дятел очень устал искать живой корм для своих маленьких, присел вдали от них на суку просто отдохнуть.
Вставай же, друг мой! Собери в пучок лучи своего счастья, будь смелей, начинай борьбу, помогай солнцу! Вот слушай, и кукушка взялась тебе помогать. Гляди, лунь плывет над водой: это же не просто лунь, в это утро он первый и единственный, и вот сороки, сверкая росой, вышли на дорожку, - завтра так точно сверкать они уже не будут, и день-то будет не тот, - и эти сороки выйдут где-нибудь в другом месте. Это утро единственное, ни один человек его еще не видел на всем земном шаре: только видишь ты и твой неведомый друг.
И десятки тысяч лет жили, на земле люди, копили, передавая друг другу, радость, чтобы ты пришел, поднял ее, собрал в пучки ее стрелы и обрадовался. Смелей же, смелей!
И опять расширится душа: елки, березки, - и не могу оторвать своих глаз от зеленых свечей на соснах и от молодых красных шишек на елках. Елки, березки, до чего хорошо!
Реки цветов
Там, где тогда мчались весенние потоки, теперь везде потоки цветов.
И мне так хорошо было пройтись по этому лугу; я думал: «Значит, недаром неслись весной мутные потоки».
Живые ночи
Дня три или четыре тому назад произошел огромный и последний уступ в движении весны. Тепло и дожди обратили нашу природу в парник, воздух насыщен ароматом молодых смолистых листов тополей, берез и цветущей ивы. Начались настоящие теплые живые ночи. Хорошо с высоты достижений такого дня оглянуться назад и ненастные дни ввести, как необходимые, для создания этих чудесных живых ночей.
Глоток молока
Чашка с молоком стояла возле носа Лады, она отвертывалась. Позвали меня. «Лада, - сказал я, - надо поесть». Она подняла голову, забила прутом. Я погладил ее, от ласки жизнь заиграла в ее глазах. «Кушай, Лада», - повторил я и подвинул блюдце поближе.
Она протянула нос к молоку и залакала. Значит, через мою ласку ей жизни прибавилось. И, может быть, именно эти несколько глотков молока решали борьбу в пользу жизни. Таким глотком молока и решается в мире дело любви.
Хозяйка
Какая отличная хозяйка и мать эта Анна Даниловна: две комнаты в полном порядке, несмотря на то, что четверо маленьких и сама еще служит уборщицей в билетной кассе железной дороги. Вспоминаешь старую деревню, погруженную в навоз, неухоженных детей, пьяниц, расположившихся на бабьем труде… как будто на небо поднялся! Но когда я об этом сказал Анне Даниловне, она очень запечалилась и сказала мне, что очень тоскует по своей родине, все бы бросила и сейчас бы туда поехала.
А вас, Василий Захарович, - спросил я мужа ее, - тоже тянет в деревню, на родину?
Нет, - ответил он, - меня никуда не тянет.
Оказалось, он из Самарского края и единственный из своей семьи спасся в 1920 году от голода. Мальчиком он поступил в деревню в батраки к старику одному и ушел от старика без гроша. Только вот взял себе в деревне Анну Даниловну и поступил рабочим на судоверфь.
Почему же вас на родину не тянет? - спросил я его.
Он улыбнулся, чуть-чуть перемигнулся с женой и стеснительно сказал:
Вот моя родина.
Ромашка
Радость какая! На лугу в лесу встретилась ромашка, самая обыкновенная «любит - не любит». При этой радостной встрече я вернулся к мысли о том, что лес раскрывается только для тех, кто умеет чувствовать к его существам родственное внимание. Вот эта первая ромашка, завидев идущего, загадывает: «любит - не любит?» «Не заметил, проходит, не видя: не любит, любит только себя. Или заметил… О, радость какая: он любит! Но если он любит, то как все хорошо: если он любит, то может даже сорвать».
Любовь
Никаких следов того, что люди называют любовью, не было в жизни этого старого художника. Вся любовь его, все, чем люди живут для себя, у него было отдано искусству. Обвеянный своими видениями, окутанный вуалью поэзии, он сохранился ребенком удовлетворяясь взрывами смертельной тоски и опьянением радостью от жизни природы. Прошло бы, может быть, немного времени, и он умер, уверенный, что такая и есть вся жизнь на земле…
Но вот однажды пришла к нему женщина, и он ей, а не мечте своей пролепетал свое люблю.
Так все говорят, и Фацелия, ожидая от художника особенного и необыкновенного выражения чувства, спросила:
А что это значит «люблю»?
Это значит, - сказал он, - что, если у меня останется последний кусок хлеба, я не стану его есть и отдам тебе, если ты будешь больна, я не отойду от тебя, если для тебя надо будет работать, я впрягусь как осел…
И он еще много насказал ей такого, что люди выносят из-за любви.
Фацелия напрасно ждала небывалого.
Отдать последний кусок хлеба, ходить за больной, работать ослом, - повторила она, - да ведь это же у всех, так все делают…
А мне этого и хочется, - ответил художник, - чтобы у меня было теперь, как у всех. Я же об этом именно и говорю, что наконец-то испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным, одиноким и быть, как все хорошие люди.
Михаил Пришвин
Поэма
В пустыне мысли могут быть только свои, вот почему и боятся пустыни, что боятся остаться наедине с самим собой.
Давным-давно это было, но быльем еще не поросло, и я не дам порастать, пока сам буду жив. В то далекое «чеховское» время мы, два агронома, люди между собой почти незнакомые, ехали в тележке в старый Волоколамский уезд по делам травосеяния. По пути нам было целое поле цветущей синей медоносной травы фацелии. В солнечный день, среди нашей нежной подмосковной природы это яркое поле цветов казалось чудесным явлением. Синие птицы как будто бы из далекой страны прилетели, ночевали тут и оставили после себя это синее поле. Сколько же там, мне думалось, в этой медоносной синей траве, теперь гудит насекомых. Но ничего не было слышно из-за тарахтенья тележки по сухой дороге. Очарованный этой силой земли, я забыл о делах травосеяния и, только чтоб послушать гул жизни в цветах, попросил товарища остановить лошадь.
Сколько времени мы стояли, сколько я был там с синими птицами, не могу сказать. Полетав душой вместе с пчелами, я обратился к агроному, чтобы он тронул лошадь, и тут только заметил, что этот тучный человек с круглым заветренным простонародным лицом наблюдал меня и разглядывал с удивлением.
Зачем мы останавливались? - спросил он.
Да вот, - ответил я, - пчел мне захотелось послушать.
Агроном тронул лошадь. Теперь я в свою очередь вгляделся в него сбоку и что-то заметил. Еще раз глянул на него, еще и понял, что этот до крайности практический человек тоже о чем-то задумался, поняв через посредство, быть может, меня роскошную силу цветов этой фацелии.
Его молчание мне становилось неловким. Я спросил его о чем-то незначительном, лишь бы не молчать, но он на вопрос мой не обратил ни малейшего внимания. Похоже было, что мое какое-то неделовое отношение к природе, быть может просто даже молодость моя, почти юность, вызвали в нем свое собственное время, когда каждый почти бывает поэтом.
Чтобы окончательно вернуть этого тучного красного человека с широким затылкам к действительной жизни, я поставил ему по тому времени очень серьезный практический вопрос.
По-моему, - сказал я, - без поддержки кооперации наша пропаганда травосеяния - пустая болтовня.
А была ли у вас, - спросил он, - когда-нибудь своя Фацелия?
Как так? - изумился я.
Ну да, - повторил он, - была ли она?
Я понял и ответил, как подобает мужчине, что, конечно, была, что как же иначе…
И приходила? - продолжал он свой допрос.
Да, приходила…
Куда же делась-то?
Мне стало больно. Я ничего не сказал, но только слегка руками развел, в смысле: нет ее, исчезла. Потом, подумав, сказал о фацелии:
Как будто ночевали синие птицы и оставили свои синие перья.
Он помолчал, глубоко вгляделся в меня и заключил по-своему:
Ну, значит, больше она уже не придет.
И, оглядев синее поле фацелии, сказал:
От синей птицы это лежат только синие перышки.
Мне показалось, будто он силился, силился и наконец завалил над моей могилой плиту; я еще ждал до сих пор, а тут как будто навсегда кончилось, и она никогда не придет. Сам же он вдруг зарыдал. Тогда для меня его широкий затылок, его плутоватые, залитые жиром глазки, его мясистый подбородок исчезли, и стало жаль человека, всего человека в его вспышках жизненной силы. Я хотел сказать ему что-то хорошее, взял вожжи в свои руки, подъехал к воде, намочил платок, освежил его. Вскоре он оправился, вытер глаза, взял вожжи опять в свои руки, и мы поехали по-прежнему.
Через некоторое время я решился опять высказать, как мне казалось тогда, вполне самостоятельную мысль о травосеянии, что без поддержки кооперации мы никогда не убедим крестьян ввести в севооборот клевер.
А ночки-то были? - спросил он, не обращая никакого внимания на мои деловые слова.
Конечно, были, - ответил я как настоящий мужчина.
Он опять задумался и - такой мучитель! - опять спросил:
Что же, одна только ночка была?
Мне надоело, я чуть-чуть рассердился, овладел собой и на вопрос, одна или две, ответил словами Пушкина:
- «Вся жизнь - одна ли, две ли ночи».
Все было прекрасно на этой тяге, но вальдшнеп не прилетел. Я погрузился в свои воспоминания: сейчас вот вальдшнеп не прилетел, а в далеком прошлом - она не пришла. Она любила меня, но ей казалось этого недостаточно, чтобы ответить вполне моему сильному чувству. И она не пришла. И так я ушел с этой «тяги» своей и больше не встречал ее никогда.
Такой сейчас чудесный вечер, птицы поют, все есть, по вальдшнеп не прилетел. Столкнулись две струйки в ручье, послышался всплеск и ничего: по-прежнему вода мягко катится по весеннему лугу. А после оказалось, раздумывал я: из этого, что она не пришла, сложилось счастье моей жизни. Вышло так, что образ ее мало-помалу с годами исчезал, а чувство оставалось и жило в вечных поисках образа и не находило его, обращаясь с родственным вниманием к явлениям жизни всей нашей земли, всего мира. Так на место одного лица стало все как лицо, и я любовался всю жизнь свою чертами этого необъятного лица, каждую весну что-то прибавлял к своим наблюдениям. Я был счастлив, и единственно, чего мне еще не хватало, это чтобы счастливы, как я, были все.
Так вот оно чем объясняется, что моя литература остается жить: потому что это моя собственная жизнь. И всякий, кажется мне, мог бы как я: попробуй-ка забудь свои неудачи в любви и перенеси свое чувство в слово, и у тебя будут непременно читатели.
И я думаю теперь, что счастье вовсе не зависит от того, пришла она или не пришла, счастье зависит лишь от любви, была она или не была, самая любовь есть счастье, и эту любовь нельзя отделять от «таланта».
Так я думал, пока не стемнело, и я вдруг понял, что больше вальдшнеп не прилетит. Тогда резкая боль пронзила меня, и я прошептал про себя: «Охотник, охотник, отчего ты тогда ее не удержал!»
Аришин вопрос
Когда эта женщина ушла от меня, Ариша спросила:
А кто у ней муж?
Не знаю, - сказал я, - не спрашивал. И не все ли нам-то равно, кто у ней муж?
Как же так «все равно», - сказала Ариша, - сколько сидели с ней, разговаривали, и не знаете, кто у ней муж, я бы спросила.
МБОУ СОШ №12
Урок-исследование.
Учитель русского языка и литературы Ролдугина О.Ю.
ЕЛЕЦ-2014
Урок-исследование.
Природа и человек в поэме М. Пришвина «Фацелия».
Конспект урока литературы в 9-м классе.
Цели:
Проанализировать, какие художественные средства использует писатель, показывая духовный путь лирического героя поэмы;
Совершенствовать умение анализировать текст художественного произведения.
- развивать эмоциональную память, внимание, активное творческое и ассоциативное мышление, устную и письменную речь, умение анализировать, сравнивать, делать умозаключение;
Воспитывать любовь к природе, бережное отношение к ней, любовь к русскому языку; бережное отношение к слову, добросовестность, самостоятельность, любознательность, умение видеть и слышать прекрасное в природе.
На что же бы тогда человеку и быть человеком, если бы у него не было памяти о неповторимом мгновении.
М. ПРИШВИН
Ход урока
1. Мотивация, выход на тему, целеполагание.
Есть в русской литературе писатели, открыть которых для себя можно в любом возрасте - в детстве, в юности, будучи зрелым человеком. Одним из таких художников слова является Михаил Михайлович Пришвин.(сообщение о биографии)
Представьте светлый день… По одной из бесчисленных полян раскидистого русского леса идет Пришвин. Вот он чутко прислушивается к тишине, идет по лесной опушке в своих простых яловых сапогах и синей куртке. За одним плечом - любимое ружье, за другим - фотоаппарат, рядом - верная собака. Натруженные руки держат блокнот. Сейчас он что-то запишет. Может быть, вот это:
«В каждой душе слово живет, горит, светится, как звезда на небе, и, как звезда, погасает, когда оно, закончив свой жизненный путь, слетит с наших губ.
Тогда сила этого слова, как свет погасшей звезды, летит к человеку в пространстве и времени.
Бывает, погасшая для себя звезда для нас, людей, на земле горит еще тысячи лет.
Человека того нет, а слово остается и летит из поколения в поколение, как свет угасшей звезды во Вселенной».
Дорогой к другу была вся жизнь Пришвина. Самому лучшему своему другу - читателю, в поисках которого прошли долгие годы мечтаний и надежд, сомнений и открытий. Много прекрасных мгновений запечатлено в слове на страницах его книг.
Среди них особое место занимает лирико-философская поэма «Фацелия» - первая часть «Лесной капели», созданной на основе дневниковых записей в 1940 году.
Работа с эпиграфом, терминами, записанными на доске:
Поэтика - особенность художественного стиля писателя, совокупность художественных средств, которыми он пользуется.
Какие произведения называются лиро-эпическими?
По содержанию это произведения лирические (в них переданы чувства автора); по форме – прозаические (свойства эпоса); по объему – миниатюрные. Отсюда и лирические миниатюры.
Философский этюд - размышления автора-повествователя, представленные в форме внутреннего монолога. Толчком к размышлению могут явиться обыкновенные предметы и явления окружающей человека действительности, например, поток воды, старое дерево, крик птицы, порыв ветра. Мысли повествователя завершаются выводом, придающим этюду иной, метафорический или философский смысл.
2.Формулировка темы и цели урока.
Гипотеза: Действительно ли в своих произведениях автор открывает в природе прекрасные стороны души человека?
В соответствии с целью ставятся следующие задачи:
Рассмотреть характерные черты Пришвина-пейзажиста, выяснить, какова роль природы в его творчестве.
Показать особенности взаимодействия человека и природы в произведении «Фацелия»
Разобрать миниатюры «Живительная вода», «Синие пёрышки», «Скрытая сила», «Живительный дождик», «Лесной ручей», «Запоздалая вода».
Объектом исследования стали произведения М.М. Пришвина «Живительная вода», «Синие пёрышки», «Лесной ручей», «Живительный дождик», «Запоздалая весна»
Предмет исследования особенности взаимодействия человека и природы
2. Работа с текстом поэмы. Предполагается, что текст прочитан целиком до урока, в ходе урока читаются фрагменты.
Почему Михаил Пришвин назвал поэму «Фацелия»?.
Это и синяя медоносная трава, и перо синей птицы - символа счастья, и образ любимой.
В чем особенности композиции поэмы? Составить кластер.
Основные ступени судьбы лирического героя составляют содержание трех глав поэмы и отражаются в названиях и эпиграфах к ним.(Результаты исследования)
1. «Пустыня»: «В пустыне мысли могут быть только свои, вот почему и боятся пустыни, что боятся остаться наедине с самим собой». Пустыня - символ одиночества в поэме, бездна - символ отчаяния, гибели.
Первая глава - «Пустыня» - включает описание цветущей синей фацелии, гудящих над ней в этом медоносном раю пчел. Это заставляет героя задуматься о своем потерянном счастье, потерянной любимой. В его попутчике этот «гул жизни» тоже затронул душу, завязывается разговор (чтение отрывка). Связь человека с природой у Пришвина не только физическая, но и более тонкая, душевная. В природе ему открывается то, что происходит с ним самим, и он успокаивается. "Ночью мысль какая- то неясная была в душе, я вышел на воздух… И вот тут-то я узнал в реке свою мысль о себе, что не виновен я тоже, как и река, если не могу перекликаться со всем миром, закрытый от него темными покрывалами моей тоски об утраченной Фацелии". Многие миниатюры насыщенны метафорами и афоризмами, помогающими предельно сгустить мысли, напоминают притчу. Стиль лаконичен, даже строг, без всякого намека на чувствительность, на украшательство. Каждая фраза необыкновенно емкая, содержательная. "Вчера эта река при открытом небе перекликалась со звездами, со всем миром. Сегодня закрылось небо, и река лежала под тучами, как под одеялом, и боль с миром не перекликалась, - нет!". Всего в двух предложениях зримо представлены две различные картины зимней ночи, а в контексте - два разных душевных состояния человека. Слово несет на себе насыщенную смысловую нагрузку. Так, путем повторения усиливается впечатление по ассоциации: "… все равно оставалась рекой и сияла во тьме и бежала"; "…рыба… плескалась гораздо сильней и громче вчерашнего, когда звезды сияли и сильно морозило". В двух заключительных миниатюрах первой главы появляется мотив бездны - как наказание за упущения в прошлом и как испытание, которое необходимо преодолеть.
Но глава заканчивается жизнеутверждающим аккордом: "…и тог да может случиться, что человек победит даже смерть последним страстным желанием жизни".Вывод. Да, человек может победить даже смерть, и, конечно же, человек может и должен преодолеть свое личное горе. Все компоненты в поэме подчинены внутреннему ритму - движению мысли писателя. И нередко мысль оттачивается до афоризмов: "Иногда у сильного человека от боли душевной рождается поэзия, как у деревьев смола".
Таким образом, синяя медоносная трава фацелия становится именем любимой и образом счастья.
Была ли Фацелия в жизни самого автора, М. Пришвина?
Сообщение учеников о любви М. Пришвина к В.П. Измалковой.
Мысль лирического героя еще блуждает в пустыне. Пустыня здесь - одиночество, отсутствие гармонии с миром, духовная пустыня, а не большое необитаемое пространство земли. Прорыв от одиночества к людям происходит не сразу.
Какие образы в этой главе передают душевное состояние автора?
Лимонница, желтая бабочка, сидит на бруснике, сложив крылья в один листик; черная бабочка с тонкой белой каймой, монашенка, обмерла в холодной росе…
В двух заключительных миниатюрах главы появляется образ бездны. С чем это связано?
2. Вторая глава называется «Росстань», означает перекресток дорог. Лирический герой возвращается из пустыни одиночества к развилке дорог, вспоминает мгновения прошлой жизни в «пустыне одиночества», ищет гармонию с миром.
«Росстань»: «Стоит столб, а от него идут три дороги: по одной, по другой, по третьей идти - везде беда разная, но погибель одна. К счастью, иду я не в ту сторону, где дороги расходятся, а оттуда назад, - для меня погибельные дороги от столба не расходятся, а сходятся. Я рад столбу и верной единой дорогой возвращаюсь к себе домой, вспоминая у росстани свои бедствия». Вторая глава "Росстань" и посвящена выявлению этой скрытой творческой силы. Здесь особенно много афоризмов. "Счастье творческое могло бы сделаться религией человечества"; "Нетворческое счастье - это довольство человека, живущего за тремя замками"; "Где любовь, там и душа"; "Чем тише сам, тем больше замечаешь движение жизни". Связь с природой становится все теснее. Писатель ищет и находит в ней "прекрасные стороны души человека". Вывод .В человеке получают продолжение лучшие стороны жизни природы, и он по праву может стать ее царем, но очень наглядная философская формула о глубинной связи человека и природы и об особом назначении человека:
Дополнение. В художественной системе писателя важную роль играют развернутые сравнения и параллелизмы. В миниатюре "Старая липа", завершающей вторую главу, раскрывается главный признак этого дерева - бескорыстное служение людям.
Отмечаем, что если первая глава заканчивается мыслями о бездне, то вторая - надеждой на будущее.
3. 3-я глава называется «Радость». «Горе, скопляясь в одной душе больше и больше, может в какой-то прекрасный день вспыхнуть, как сено, и все сгореть огнем необычайной радости». И радость действительно щедро рассыпана уже в самих названиях миниатюр: "Победа", "Улыбка земли", "Солнце в лесу", "Птички", "Эолова арфа", "Первый цветок", "Вечер освящения почек", "Вода и любовь", "Ромашка", "Любовь", Притча-утешение, притча-радость открывает эту главу: "Друг мой, ни на севере, ни на юге нет тебе места, если сам поражен… Но если победа, - а ведь всякая победа - это над самим собой, - если даже дикие болота одни были свидетелями твоей победы, то и они процветут необычайной красотой, и весна останется тебе навсегда, одна весна, слава победе".
Окружающий мир предстает не только во всем великолепии красок, но озвучен и ароматно-душист. Диапазон звуков необычайно широк: от нежного, чуть уловимого звона сосулек, эоловой арфы, до мощных ударов ручья в кручу. И все разнообразные запахи весны писатель может передать одной-двумя фразами: "Возьмешь одну почку, разотрешь между пальцами, и потом долго все пахнет тебе ароматной смолой березы, тополя или особенным воспоминательным запахом черемухи…".
- Как выражается автором радость обретения гармонии с миром в названиях миниатюр?
«Улыбка земли», «Солнце в лесу», «Цветущие травы», «Расцвет шиповника», «Песня воды», «Реки цветов» и др.
3.Анализ миниатюр по группам.
1.Выразительное чтение.
2.Художественные особенности.
3.Мир природы – мир человека. Как Пришвин сравнивает природу с человеком, с человеческой душой.
1группа.- э тюд «Запоздалая весна». « Цветут сначала ландыши, потом шиповники: всему есть своё время цвести. Но бывает, целый месяц пройдёт с тех пор, как отцветут ландыши, а где – нибудь в самой чёрной лесной глуши цветёт себе один и благоухает..» . В первой части описывается природа, цветение ландыша. А во второй части говорится о состоянии человека « И так, очень редко, но бывает и с человеком. Бывает, где – то в затишье, в тени незнаемый человек; о нём думают: «отжил», и мимо пройдут. А он вдруг неожиданно выйдет, засветится и зацветёт» . Анализируя произведение «Ландыши цветут», я пришла вот такой мысли. Если ландыш расцвёл позднее всех других цветов, значит, он стоял в тени деревьев, и солнышко не смогло вовремя обогреть его своим теплом. Как только солнышко достало до него, он сразу расцвёл. Какое большое влияние имеет солнышко для растений. Он питает их, даёт энергию. Так и в жизни человека есть энергия, тепло, из – за которой расцветают все: даже больные, старые, немощные. Это – любовь. В этом произведении я хочу сравнить солнышко любовью. Пришвин так незаметно дал нам понять это. Но это поймёт не каждый, а только тот, кто умеет чувствовать природу и по -настоящему любить. Ведь любовь совершает настоящие чудеса. Делая вывод по этюду « Запоздалая весна» я хочу сказать: оказывается, у каждого своя весна.
2группа.- В этюде «Живительный дождик» с любовью можно сравнить дождь. « Да, этот тёплый дождь, падающий на смолистые почки оживающих растений, так нежно касается коры, прямо тут же по каплями изменяющий цвет, что чувствуешь: эта тёплая небесная вода для растений, то же самое, что для нас любовь ». Трава уже совсем засохло без дождя. Но вот хлынул дождь, и травка вся поднялась навстречу дождю, зазеленела прямо на глазах…Так и с человеком бывает. Он может зачахнуть без любви, поникнуть и даже умереть. Но стоит любви появиться в его жизни, он сразу воспрянет, расцветёт, открывая свою душу навстречу любви.
Вот ещё три строчки из миниатюры "Живительный дождик": "Солнышко на восходе показалось и мягко закрылось, пошел дождь, такой теплый и живительный для растения, как нам любовь". Здесь из немногих слов почти все написаны о дожде, но это - мысль о любви, о человеческой живительной любви, - и ей посвящен весь образ, и ради нее он рожден. Пришвин называл такие образы "лирическим откликом" и, сам объясняя себя, сказал: "Но я ведь, друзья мои, пишу о природе, сам же только о людях и думаю". « И та же самая любовь, как и у нас, та же самая вода – любовь- внизу обмывала, ласкала корни высокого дерева, и вот оно сейчас от этой любви – воды- рухнуло и стало мостом с одного берега на другой, а небесный дождь – любовь –продолжает падать на поваленное дерево с обнажёнными корнями, и от этой самой любви, от которой оно повалилось, теперь раскрываются почки и пахнут смолистыми ароматами, и будет оно цвести этой весной, как и все, цвести и давать жизнь другим…Завершая свою мысль, делая вывод по этюду «Живительный дождь», хочу сказать строчками из этюда «Вода и любовь». « Животным, от букашки до человека, самая близкая стихия- это любовь, а растениям – вода: они жаждут её, и она к ним приходит с земли и с неба, как у нас бывает земная любовь и небесная….»
3группа. В этюде «Синие пёрышки» это хорошо прослеживается. «Вчера зацвела черёмуха, и весь город тащил себе из лесу ветки с белыми цветами. Я знаю в лесу одно дерево: сколько уж лет оно борется за свою жизнь, старается выше расти, уйти от рук ломающих. И удалось – теперь черёмуха стоит вся голая, как пальма. Без единого сучка, так что и залезть невозможно, а на самом верху расцвела. Другая же так и не справилась, захирела, и сейчас от неё торчат только палки» . В первой части описывает природу, проблему черёмухи. А далее уже говорит о состоянии души человека. «Бывает, человек до последнего доходит в тоске по человеку, а вот жизнь не складывается …». Вот здесь то и нужен он глоток молока, можно сказать спасительный глоток молока, человеческая любовь. Одни, как первая черёмуха, находят силы расцвести, справляются с чёрной полосой в жизни; другие, как и вторая черёмуха, погибают, не могут совладать собой. В образе черёмухи Пришвин показал человеческую жизнь. Пришвин умел искать и открывать в человеке прекрасные стороны души человека.
4 группа. В философском плане очень важна миниатюра «Лесной ручей». « Если хочешь понять душу леса, найди лесной ручей и отправляйся берегом его вверх или вниз. Я иду берегом своего любимого ручья самой ранней весной. И вот что вижу, и слышу, и думаю… ». В мире природы Михаила Михайловича особенно интересовала жизнь воды, в ней он видел аналоги с жизнью человеческой, с жизнью сердца. « Ничто не таится так, как вода, и только сердце человека иногда затаивается в глубине и оттуда вдруг осветит, как заря на большой тихой воде. Затаивается сердце человека, и оттого свет », - читаем запись в дневнике. «Лесной ручеек» - это поистине симфония бегущего ручья, это и осмысление человеческой жизни, вечности. Ручей - «душа леса», где «травы рождаются под музыку», где «под звуки ручья раскрываются смолистые почки», «и напряженные тени струй бегут по стволам». И человек думает: рано или поздно, он тоже, как и ручей, попадает в большую воду и будет там также первым. Вода всем дает живительную силу. Здесь, так же как в «Кладовой солнца», присутствует мотив двух разных путей. Вода разделилась и, обежав большой круг, вновь радостно сошлась. Нет разных дорог и у людей, у которых горячее и честное сердце. Эти дороги - к любви. Душа писателя обнимает собою все живое и здоровое, что есть на земле, и наполняется высшей радостью: «… пришла моя желанная минута и остановилась, и последним человеком от земли я первый вошел в цветущий мир. Ручей мой пришел в океан ».
Выводы. Цветовая и звуковая палитра в поэме необычайно широка. Душа писателя обнимает все живое и наполняется радостью. Герой преодолевает одиночество, образ Фацелии остается в прошлом как символ невозвратимой утраты, как воспоминание о прекрасных мгновениях жизни. На небосклоне зажигается заря, и на закате жизни лирический герой вновь обретает любовь.
Чтение учеником наизусть миниатюры «Любовь» (сообщение «Последняя любовь М.М.Пришвина»).
4.Составление синквейна к поэме.
5.Подведение итогов урока.
В «Фацелии» писатель стремится найти «ключ к собственной душе». Эта книга наполнена его меткими наблюдениями, точными описаниями природы, и в то же время автор пишет о нравственных исканиях человека, о чувствах, наполняющих душу. Настоящая кладовая для людей произведения Пришвина, в которых проявилось искусство Пришвина-художника отражать мир через душу человека и душу природы. Мы видим, как оживают листья и травы, и весь лес с его болотами и полянами, кукушками и комарами
Наша гипотеза подтвердилась.
Вывод: действительно Пришвин в своих произведениях сопоставляет природу с человеческой душой, то есть открывает в природе прекрасные стороны человеческой души.
В жизни много тайн. И самая большая тайна, по-моему, - собственная душа. Какие глубины в ней таятся! Откуда появляется таинственная тоска по недостижимому? Как ее утолить? Пришвин помогает нам открыть себя, свой внутренний мир и, конечно же, мир окружающий..
Возвращение к эпиграфу, осмысление.
5.Творческое задание (возможно, для домашней работы): написать лирическую миниатюру «Мгновения жизни».
А. С. Кондратьев
ХУДОЖЕСТВЕННО-ФИЛОСОФСКИЙ СМЫСЛ
ПОЭМЫ М. ПРИШВИНА "ФАЦЕЛИЯ"
Проблема создания подлинно научной концепции истории русской литературы с учетом православного типа духовности является одной из актуальных по своей онтологической значимости. Ее решение предполагает выявление, как заметил И. А. Есаулов, своеобразного ""общего знаменателя", конституирующего единство русской культуры" (1). Освоение незыблемости художественной традиции, коренящейся в архетипах христианского сознания, вселяет надежду и уверенность. Творческое наследие М. Пришвина, возвращаемое в историко-литературный контекст на изломе эпох духовной истории Отечества, представляет собой некий феномен: в свете системы исконных для национального самосознания аксиологических представлений освоена русская трагедия века, да и биография Пришвина, устремленного в своих исканиях к согласию с миром и с самим собой, неотделима от роковых испытаний и искушений ХХ века, однако, начиная "Неодетую весну", он пишет: "Много в жизни своей я бродяжничал, но в какое бы новое место ни приходил, везде мне хотелось построить тут себе дом и жить долго" (2).
Исчерпанность гуманистической идеологии сказалась как на миропонимании Пришвина, смыкающегося с представителями русского космизма: М. Федоровым, В. Вернадским, К. Циолковским, так и на художественной системе писателя, который в атмосфере чувства человеческой исключительности был лишен антропоцентрического прельщения: "…"я" мое - часть великого Я, оно может свободно превратиться в того или другого человека" (2, т. 8, с. 78). В 1913 году З. Гиппиус называет Пришвина "бесчеловечным писателем" как весьма равнодушного к религиозно-философскому сектантству интелли-генции, а в 1940 году после успеха "Фацелии" в "Новом мире" критик Мстиславский уже пишет разве что не политический донос на Пришвина, свободного от мании борьбы и подозрительности, но преисполненного любви и веры в мир, движимый внечеловеческой волей. Еще в 1914 году Пришвин в дневнике определяет пафос своего творчества: "… моя натура, как я постиг это: не отрицать, а утверждать" (2, т. 8, с. 73), и в связи с этим закономерно обращение писателя к лирической прозе, обладающей колоссальными возможностями нравственно-этического воздействия.
Художественно-философским ответом Пришвина надвигающейся военной катастрофе была книга "Лесная капель". Первая часть этой книги - поэма "Фацелия", в которой в наибольшей мере проявилась исповедально-лирическая тенденция его художественной манеры, сводящейся к тому, что форма маленьких записей в дневник стала больше его формой чем всякая другая.
В предисловии к "Фацелии" Пришвин прямо указывает на характер поэтической миниатюры, отразившейся на концепции художественного мира произведения. Поэма как лиро-эпический жанр представляет собой воплощение системы чувств и эмоциональных состояний героя, вызванных переживанием впечатлений от восприятия действительности: изображенные картины жизни отражают душевный строй героя, являясь преломлением его психологии, но отнюдь не побуждает к читательскому сопереживанию, ибо только лишь интенсивность и глубина душевных движений героя воздействует на читателя. Еще в дневниковых записях 1921 года Пришвин отмечает двойственность концепции мира в сознании человека кризисной эпохи: "Разрушение пространств. Разделение на здешний мир (земной) и "тот свет" (идеальный мир) явилось от несчастья, страдания, греха, а грех - "такое действие", от которого наше умственное существо и чувствующее распадаются и существуют в нашей душе как два отдельные мира" (2, т. 8, с. 136). Но ведь человек с двоящимися мыслями не тверд на всех путях своих - предрекал пророк Иаков на заре Библейской истории. Сбывшиеся апокалиптические предсказания в эпоху Пришвина так или иначе побуждают мыслителя и художника, а главное человека (Пришвин всегда был уверен в том, что человек предшествует поэту!) к актуализации идеи соборности в сознании своих современников.
В книге "У стен града невидимого" светлое озеро воспринято как примиряющий фактор, некий базисный фрагмент бытия, в этой точке сходятся великие крайности русского духа. А в этапной для своего творческого пути книге "Мы с тобой" Пришвин скрывает родственную связь человека с мирозданием: "… я ищу в жизни видимыe отражения или соответствия непонятной и невыразимой жизни моей собственной души" (2, т. 8, с. 76). Так что поэма "Фацелия" вписывается в контекст пришвинских поисков гармонии бытия, которая есть не что иное, как "результат утонченной личности". Эта мысль из дневника 1908 года развита в поэме "Фацелия" как развертке человеческой души во всей ее умудренной исконной простоте и сложности самовыражения в кризисные моменты истории.
Три части поэмы "Пустыня", "Росстань" и "Радость" раскрывают три уровня человеческой природы в процессе восприятия мира и эмоционального его переживания - душа, эмоционально-интуитивно откликающаяся на впечатления от явлений объективной реальности, сознание, определяющее принципы жизнетворчества как следование условным либо же безусловным авторитетам, и Дух, или подсознание, соприродный одухотворенной стихии бытия мира Божьего - Всемиру, или мировой душе как единой духовной сущности всего сущего. Идея уровня человеческой природы восходит к учению Отцов Церкви: "Душа делится трехсоставно: на силу мыслительную, раздражительную и возделевательную" (3). Такой вывод сделал еще Ефрем Сирин.
Первая часть поэмы подчинена воплощению трагизма и нелепости опустошенного человека и мира. Предпосланный ей эпиграф вскрывает истоки и смысл суетности человека цивилизации, который жаждет в силу природных побуждений остаться наедине с самим собой, что иногда бывает равносильно ощущению зависания над бездной или у роковой черты, ведь пустота противоестественна исконному мироустройству.
Герой поэмы вспоминает о чеховских временах, когда человек метался между крайностями "есть Бог" и "нет Бога", а мир вокруг него вследствие неведения им своего места в жизни разрушался под воздействием демонических сил. Герою вспомнилась поездка в Волоколамский уезд. Святая земля упоминается в Лаврентьевской летописи в 1135 году, там находился знаменитый монастырь Иосифа Волоцкого, оставившего заметный след в отечественной духовной культуре. А теперь же эта земля превратилась в пустырь, и два агронома, по характеру практический и мечтатель, посланы туда по делам травосеяния. Спасение человеком загубленной им же земли оказывается в его руках! Конфликт главки - столкновение двух миросозерцаний: земного и духовного - разрешается неожиданным уяснением исконного их единства и общности. Раскинувшееся перед ними поле медоносной фацелии поразило героя: "очарованный силой земли", он, несмотря на задание по "делам травосеяния", вслушивается в симфонию природного мира, полетав "душой вместе с пчелами" (2, т. 5, с. 7).
Пришвин не любил Пастернака, однако в чувстве мудрости жизни они сходятся. Юрий Живаго командиру партизанского отряда говорит: "А материалом, веществом, жизнь никогда не бывает <…> Она сама куда выше наших с вами тупоумных теорий" (4). Равнодушие и непонимание спутника неожиданно сменяются ощущением собственной обделенности и духовной несостоятельности. Когда он, практический человек, едва знакомый герою, переводит разговор на тему любви, так и несостоявшейся в его судьбе. От равнодушия к красоте и мнимой спасительности в служебных обязанностях он вдруг испытал настоящее отчаяние, после того как узнал, что у его спутника любовь была, но они расстались - значит "больше она уже не придет" (5; 8), тогда как он был лишен счастья любви.
Пришвин пишет поэму "Фацелия" в год встречи со своей единственной - Валерией Дмитриевной, которая была воспринята им как духовный переворот: познав любовь, по его словам, он стал "человеком верующим и стал на этот путь" (5). Поэтому и герой поэмы недоумевает по поводу настойчивых и надоедливых вопросов бесцеремонного спутника, выяснявшего, а было ли счастье у других! Этот "мучитель", словно придавивший над героем могильную плиту, лишил его всякой надежды: "… больше она уже не придет". Еще в 1932 году Пришвин заметил, что предназначение человека - войти в жизнь другого: "Человек существует на земле вовсе не из-за себя, а для единства" (2, т. 8, с. 244), что созвучно концепции Всемирного бытия В. Соловьева. Лишенный чувства неразрывности своей судьбы с природным миром, с Целым, человек обрекает себя на неполноценность, на недосказанность жизненных сил.
Ощущением душевной опустошенности проникнуты и остальные главки первой части: резкая боль охотника, пережившего неудачи в любви и напрасно прождавшего вальдшнепа, падение в черную бездну как возмездие за подмену подлинной любви человеческой бесплодной мечтательностью или, подобно Ноздреву, размен человеческой любви на привязанность "братьев наших меньших", что, конечно же, не спасает от душевной пустоты и безнадежности. Пустыня как символ выжженного современного мира побуждает к поиску жизни. И не случайно - следующая часть "Росстань", или перепутье. Это один из архетипов сознания, вбирающий опыт и проясняющий перспективу.
В эпиграфе ко второй части герой говорит о возвращении домой, к истокам. Сила жизни, аппетит жизни выявляются и осознаются в этой части. Ключевая главка - "Расставание и встреча", где герой размышляет о глубинной связи жизненных явлений: "… сегодня я пропущу зяблика, а завтра пропущу хорошего человека, и он погибнет без моего внимания" (2, т. 5, с. 24). Воспринимая благодать природного мира как преломление идеи Творения герой открывает для себя вовлеченность человека в вечный ход бытия и соприродность ему.
Преображение человека, пережившего чувство любви, воплощено в третьей части поэмы "Радость", завершающейся главкой "Любовь", вскрывающей движение сакрального смысла человеческой природы, сопряженной исконно с абсолютными началами, несопоставимыми с индивидуалистическими моделями самоопределения. Герой осознает себя отнюдь не особенным, но ощущает неотделимость своей судьбы от окружающих и Небесного отечества: "… испытываю великое счастье не считать себя человеком особенным, одиноким и быть, как все хорошие люди" (2, т. 5, с. 42).
Утверждая суверенность природы, Пришвин выступил в поэме "Фацелия" против традиционного гуманизма, сложившегося еще в эпоху Возрождения и в ХХ веке исчерпавшего себя, и поэтому "природа все более осмыслялась им как бытийственное начало всеобщего космического единства, в которое включен и человек" (6). В преддверии роковых испытаний Пришвин наставляет человека на доверие к безусловным началам и путь благодатного становления его судьбы в условиях кризиса мира, как предначертано Творцом.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Есаулов И. А. Пасхальный архетип в поэтике Достоевского // Евангельский текст в русской литературе ХУШ - ХХ веков: Сб. науч. трудов. Петрозаводск, 1998. Вып. 2. С. 356.
2. Пришвин М. М. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. М., 1983. С. 242. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.
3. Св. Ефрем Сирин. Духовные наставления. М., 1998. С. 238.
4. Пастернак Б. Доктор Живаго. М., 1989. С. 256.
5. Дружба народов. 1990. № 9. С. 246.
6. Дунаев М. М. Православие и русская литература: В 6 ч. Ч. 6. М., 2000. С. 164.
Михаил Пришвин
В пустыне мысли могут быть только свои, вот почему и боятся пустыни, что боятся остаться наедине с самим собой.
Давным-давно это было, но быльем еще не поросло, и я не дам порастать, пока сам буду жив. В то далекое «чеховское» время мы, два агронома, люди между собой почти незнакомые, ехали в тележке в старый Волоколамский уезд по делам травосеяния. По пути нам было целое поле цветущей синей медоносной травы фацелии. В солнечный день, среди нашей нежной подмосковной природы это яркое поле цветов казалось чудесным явлением. Синие птицы как будто бы из далекой страны прилетели, ночевали тут и оставили после себя это синее поле. Сколько же там, мне думалось, в этой медоносной синей траве, теперь гудит насекомых. Но ничего не было слышно из-за тарахтенья тележки по сухой дороге. Очарованный этой силой земли, я забыл о делах травосеяния и, только чтоб послушать гул жизни в цветах, попросил товарища остановить лошадь.
Сколько времени мы стояли, сколько я был там с синими птицами, не могу сказать. Полетав душой вместе с пчелами, я обратился к агроному, чтобы он тронул лошадь, и тут только заметил, что этот тучный человек с круглым заветренным простонародным лицом наблюдал меня и разглядывал с удивлением.
Зачем мы останавливались? - спросил он.
Да вот, - ответил я, - пчел мне захотелось послушать.
Агроном тронул лошадь. Теперь я в свою очередь вгляделся в него сбоку и что-то заметил. Еще раз глянул на него, еще и понял, что этот до крайности практический человек тоже о чем-то задумался, поняв через посредство, быть может, меня роскошную силу цветов этой фацелии.
Его молчание мне становилось неловким. Я спросил его о чем-то незначительном, лишь бы не молчать, но он на вопрос мой не обратил ни малейшего внимания. Похоже было, что мое какое-то неделовое отношение к природе, быть может просто даже молодость моя, почти юность, вызвали в нем свое собственное время, когда каждый почти бывает поэтом.
Чтобы окончательно вернуть этого тучного красного человека с широким затылкам к действительной жизни, я поставил ему по тому времени очень серьезный практический вопрос.
По-моему, - сказал я, - без поддержки кооперации наша пропаганда травосеяния - пустая болтовня.
А была ли у вас, - спросил он, - когда-нибудь своя Фацелия?
Как так? - изумился я.
Ну да, - повторил он, - была ли она?
Я понял и ответил, как подобает мужчине, что, конечно, была, что как же иначе…
И приходила? - продолжал он свой допрос.
Да, приходила…
Куда же делась-то?
Мне стало больно. Я ничего не сказал, но только слегка руками развел, в смысле: нет ее, исчезла. Потом, подумав, сказал о фацелии:
Как будто ночевали синие птицы и оставили свои синие перья.
Он помолчал, глубоко вгляделся в меня и заключил по-своему:
Ну, значит, больше она уже не придет.
И, оглядев синее поле фацелии, сказал:
От синей птицы это лежат только синие перышки.
Мне показалось, будто он силился, силился и наконец завалил над моей могилой плиту; я еще ждал до сих пор, а тут как будто навсегда кончилось, и она никогда не придет. Сам же он вдруг зарыдал. Тогда для меня его широкий затылок, его плутоватые, залитые жиром глазки, его мясистый подбородок исчезли, и стало жаль человека, всего человека в его вспышках жизненной силы. Я хотел сказать ему что-то хорошее, взял вожжи в свои руки, подъехал к воде, намочил платок, освежил его. Вскоре он оправился, вытер глаза, взял вожжи опять в свои руки, и мы поехали по-прежнему.
Через некоторое время я решился опять высказать, как мне казалось тогда, вполне самостоятельную мысль о травосеянии, что без поддержки кооперации мы никогда не убедим крестьян ввести в севооборот клевер.
А ночки-то были? - спросил он, не обращая никакого внимания на мои деловые слова.
Конечно, были, - ответил я как настоящий мужчина.
Он опять задумался и - такой мучитель! - опять спросил:
Что же, одна только ночка была?
Мне надоело, я чуть-чуть рассердился, овладел собой и на вопрос, одна или две, ответил словами Пушкина:
- «Вся жизнь - одна ли, две ли ночи».
Все было прекрасно на этой тяге, но вальдшнеп не прилетел. Я погрузился в свои воспоминания: сейчас вот вальдшнеп не прилетел, а в далеком прошлом - она не пришла. Она любила меня, но ей казалось этого недостаточно, чтобы ответить вполне моему сильному чувству. И она не пришла. И так я ушел с этой «тяги» своей и больше не встречал ее никогда.
Такой сейчас чудесный вечер, птицы поют, все есть, по вальдшнеп не прилетел. Столкнулись две струйки в ручье, послышался всплеск и ничего: по-прежнему вода мягко катится по весеннему лугу. А после оказалось, раздумывал я: из этого, что она не пришла, сложилось счастье моей жизни. Вышло так, что образ ее мало-помалу с годами исчезал, а чувство оставалось и жило в вечных поисках образа и не находило его, обращаясь с родственным вниманием к явлениям жизни всей нашей земли, всего мира. Так на место одного лица стало все как лицо, и я любовался всю жизнь свою чертами этого необъятного лица, каждую весну что-то прибавлял к своим наблюдениям. Я был счастлив, и единственно, чего мне еще не хватало, это чтобы счастливы, как я, были все.
Так вот оно чем объясняется, что моя литература остается жить: потому что это моя собственная жизнь. И всякий, кажется мне, мог бы как я: попробуй-ка забудь свои неудачи в любви и перенеси свое чувство в слово, и у тебя будут непременно читатели.
И я думаю теперь, что счастье вовсе не зависит от того, пришла она или не пришла, счастье зависит лишь от любви, была она или не была, самая любовь есть счастье, и эту любовь нельзя отделять от «таланта».
Так я думал, пока не стемнело, и я вдруг понял, что больше вальдшнеп не прилетит. Тогда резкая боль пронзила меня, и я прошептал про себя: «Охотник, охотник, отчего ты тогда ее не удержал!»
Аришин вопрос
Когда эта женщина ушла от меня, Ариша спросила:
А кто у ней муж?
Не знаю, - сказал я, - не спрашивал. И не все ли нам-то равно, кто у ней муж?
Как же так «все равно», - сказала Ариша, - сколько сидели с ней, разговаривали, и не знаете, кто у ней муж, я бы спросила.
В следующий раз, когда она пришла ко мне, вспомнился Аришин вопрос, но я опять не спросил, кто у ней муж. Я потому не спросил, что она мне чем-то понравилась, и догадываюсь, именно тем, что глаза ее напомнили мне возлюбленную моей юности чудесную Фацелию. То пли другое, по она мне правилась именно тем же, чем некогда и Фацелия: она не возбуждала во мне помыслов о сближении, напротив, этот мой интерес к ней отталкивал всякое бытовое внимание. Никакого дела мне теперь не было до ее мужа, семьи, дома. Когда она собралась уходить, мне вздумалось, после трудной работы, подышать воздухом, быть может и проводить ее до дому. Мы вышли, было морозно. Черная река зябла, и струйки пара перебегали всюду, и от ледяных заберегов слышался шорох. Такая была страшная вода, бездна такая, что казалось, и самый несчастный, кто решился бы утонуть, взглянув в эту черную бездну, вернулся к себе домой радостный и прошептал, разводя самовар:
«Вздор-то какой - топиться! Там еще хуже нашего. Тут-то я хоть чаю попью».
А у вас есть чувство природы? - спросил я свою новую Фацелию.
А что это? - опросила она в свою очередь.
Она была образованная женщина и сотни раз читала и слышала о чувстве природы. Но вопрос ее был такой простой, искренний. Не оставалось никакого сомнения: она действительно не знала, что такое чувство природы.
«И как она могла знать, - подумалось мне, - если она-то, может быть, эта моя Фацелия, и есть сама „природа“».
Эта мысль поразила меня.
Еще раз захотелось мне с этим новым пониманием заглянуть в милые глаза и через них внутрь той самой моей «природы», желанной, и вечно девственной, и вечно рождающей.